если спиной чувствуешь погоню, но Мона Ли обладала удивительным хладнокровием, позволяющим не делать ошибок и резко менять направление пути — в зависимости от ситуации. Она понимала, что самолетом ей не улететь — нет паспорта, поездом с центрального вокзала — не уехать, там милиция. Оставались только два пути — междугородний автобус, или электрички. Покрутившись между складов и депо, Мона Ли выбралась на Московский проспект, оттуда — на автовокзал. Стараясь оставаться незамеченной, она шла по слабоосвещенным улицам, не заходила никуда, даже в работавшие допоздна кафе. На автовокзале ее ждала новая неприятность — автовокзал был открыт, но автобусы ночью не отправлялись. По залу ожидания прохаживался милиционер, в креслах дремали пассажиры, окошечки касс были задраены — до 7 часов утра. Милиционер вдруг, как показалось Моне, посмотрел в ее сторону, и она, не дожидаясь, рванула вверх — по шоссе, выходящему из города. Мимо мчались редкие в это время суток машины, проехал грузовик, груженный щебнем, пограничный УАЗик, карета «Скорой помощи» … Мона Ли шла, проходя насквозь поселки с красивыми названиями, как из детской книжки — Веселое, Доброе, Благодатное, Урожайное. Редко где уже горел свет в окошках — чем дальше шоссе уходило от города, тем тише становилась жизнь. Мона поняла, что дальше идти просто не может, и, набрав воздуха в легкие, встала у обочины, подняв руку. Тормознула жигулевская «копейка». За рулем сидел молодой парень. Даже в темноте Мона различила особый, узкий взрез глаз, широкие скулы.
— Девушка? В такое время? Куда вам, красавица? Доставлю в лучшем виде, — парень открыл дверь и даже протянул руку, чтобы втащить Мону в машину. Она отпрянула в сторону и побежала от дороги, петляя между домами поселка. Отдышавшись, дождалась, пока машина, пару раз гуднув, уехала, и снова вышла на дорогу. Теперь Мона осторожничала, и решила голосовать только машинам с пассажирами. Она и не заметила, как с проселка свернул смешной длинный автобусик, притормозил около нее. Пожилой водитель открыл дверь:
— Куда тебе, дочка?
— Я опоздала на поезд, — Мона Ли давно придумала, что говорить, — мне бы догнать, а то родители в Москве не встретят, будут волноваться, — умоляюще лепетала она.
— Ну, прыгай, чего ты, — водитель почесал затылок, посмотрел на часы, — в Джанкое перехватим московский, успеем.
Мона Ли села на переднее кресло, и стала развлекать дядьку сказками о московской жизни. В Джанкое она спросила, опустив ресницы:
— Сколько нужно заплатить? — на что водитель, погрозив ей пальцем, ответил, — Никогда больше одна по ночам не ходи и не голосуй на дороге! У меня дочь, как ты — увидел, дал бы ей ремня, — и уехал.
На платформе Джанкоя толпился народ, ожидающий прибытия пассажирского поезда «Севастополь-Москва». У составленных на землю рюкзаков курили туристы, кто-то бренчал на гитаре, бежала бабка с чемоданом и привязанными к нему авоськами, стояли военные с казенными чемоданчиками, у женщины на руках захлебывался плачем младенец. Мона зашла за угол здания, ослабила веревку на рюкзаке и осторожно вытащила сотенную из потайного кармашка. Сложив ее вчетверо, с независимым видом встала в очередь к кассе.
— Мне билет, — сказала она кассирше, — на Москву, — и протянула деньги. Кассирша чуть не выскочила из окошка.
— Откуда у тебя такие деньги, девочка? Где родители? Ты что, украла это? — кассирша пыталась разглядеть лицо Моны. Мона потянула купюру к себе, кассирша — к себе, и сторублевка разорвалась надвое. Кассирша уже свистела в свисток, а Мона, задевая пассажиров, стремглав бросилась бежать.
— Семенова! — кричал милиционер, прорываясь к кассе, — что орешь? Ограбление?
Кассирша пыталась знаками показать, — вот, мол, убегает! убегает! Но толпа, штурмующая пассажирский поезд, буквально сметала все на своем пути. Мону Ли закружило, затерло среди спин и чемоданов, и прибило, буквально припечатало к груди парня с длинными волосами, стянутыми кожаным ремешком.
— Никита? — Мона ухватила его за шею. Никита! ты меня помнишь? Никита, я — Мона, Мона! Ну, в Артеке же! Вы же там кино смотрели, помнишь?
Никита, пытаясь как-то втащить свой этюдник и не потерять из виду Лолу и Давида, кивнул Моне:
— Помню, помню, — и вот уже проводница начала убирать лесенку, Давид вцепился в поручни, подтянул Лолу, потом Мону, а Никита запрыгивал уже на ходу. Пока ругались с одуревшей проводницей, которая просто распихивала джанкойскую толпу по своему плацкартному вагону, пока прятали в туалете Мону от контролеров, пока, пока… уже начал смутно розоветь восход, а поезд все бежал, и сами собой нашлись места, и кто-то забрался на третью полку, кто-то потеснился, кто-то вышел, и вот Мона уже спала, не снимая рюкзака, забившись в угол, и из оконной щели несло гарью и запахом степи, и каким-то далеким пожаром, и все стучали колеса, и поезд шел — к Москве. Мона во сне разжала руку, и половина сторублевки упала на грязный пол, и, шурша, залетела под полку.
Каркали вороны, деловито расхаживая по путям, подбирая съедобный сор, воробьишки испуганными стайками вспархивали от каждого дуновения ветра, шли на работу угрюмые, невыспавшиеся путейцы, оживал утренний симферопольский вокзал. Сержант Алексей Будылко, напившись бледного чая с кусковым сахаром, потянулся, ощущая, что форменная рубашка пропотела и липнет к спине, и от этого сразу же заскучав, нашарил планшет, тщательно разложил по кармашкам бумаги, сделал пару приседаний и отправился в диспетчерскую, к Рудомыло — открывать вагон, составлять рапорт, и этапировать Нонну Коломийцеву до… Куда этапировать, сержант не знал, но уж куда-то было нужно. Ночью звонили из Москвы, переполошили все отделение милиции, и было строжайше приказано оказать содействие в приобретении билета из брони и лично самому Михал Михалычу убедиться в том, что Коломийцева отбыла в Москву. Михал Михалыч с лицом, скошенным от внутренних переживаний за собственную семью, погрозил кулаком Будылко и приказал — под твою ответственность! В диспетчерской сдавали смену, Рудомыло орала так, что по всем путям разносило ее противный голос, от которого, как говорили стрелочники, молоко у коров кисло. До вагона, куда заперли Мону, бежали вприпрыжку, Рудомыло на бегу успевала отчитывать всех, кто на пути попадался, и совершенно от этого успокоилась. Открыв дверь в вагон, она ногой сбросила лесенку, проскочила до служебного купе и захохотала.
— Ушла твоя пионерка! Леш! Сбежала! Вот девка, ну?! Я вчера, как фингал приметила, сразу поняла — эта через дыру в сортире вылезет, такую не удержишь!
Будылко стоял и ошеломленно глядел на старый форменный китель, валявшийся на полу да на обгорелые спички.
— Все, — только и успел подумать он, — конец службе. Хорошо, если не посадят. Да. Вот тебе и актриса… твою мать… надо было в обезьянник, — и уныло поплелся на вокзал.
Поезд подошел к Белгороду, стояли 8 минут, вагон ожил, уже выходили белгородские, толкаясь между полок, они разбудили Давидика, дремлющего рядом с Моной.
